МОИ РАКЕТЫ

Что, что, что, что ещё такое там белеет? Боже мой!
Фрегат испанский трёхмачтовый... всё по тексту, вот те на.
Однако жаль, судовладелец, ибо если ты за мной,
то на взаимность не рассчитывай. Прошли те времена.

Давай друг друга по плечам не бить и вздора не молоть.
Хоть салютуй из всех орудий, хоть лавируй, хоть табань,
хоть в адмиралы запиши меня вне очереди, хоть
          озолоти - не сяду я в твою лохань.

Конец прыжкам, выпит пунш, гимны спеты.
Но тем верней в потайных кладовых
блестят, уставив в облака свои зеркальные бока,
и разрешают мне дышать от сих до сих
          мои ракеты.
Замена счастию, как выразился классик.
          Лишь мощь и власть их -
теперь оплот последних чаяний моих.

Кто, кто, кто, кто ещё такой с грузовика, поверх голов,
почти поёт, поворотясь к потенциальным бунтарям,
что надо действовать, терьям-терьям, как он, среди орлов,
а не бездействовать, как я, сродни ужам, терьям-терьям?..

Шурум-бурум, душеспаситель! Разглагольствуй, завывай.
Стань пролетарием всех стран и корифеем всех наук.
Ужей брани, орлов приветствуй, но меж тем не забывай:
          где есть ужи - там нет гадюк.

И даже твой силуэт на монетах
не означает, что ты божество.
В том важный может быть момент для собирателя монет,
но поглядел бы он, как много есть всего
           в моих ракетах.
Какой сезам для развитого нумизмата!
           Сребро и злато.
Виват и браво, если ж в рифму, то - браво.

Чем, чем, чем, чем ещё таким увлечь пытается меня
Земля, где каждый век шумит о новой правде для детей,
какая будто бы объемлет план судеб и злобу дня,
и поражает новизной, и всех румяней и белей?..

И каждый раз под этот гвалт я пробуждаюсь ото сна
и выхожу в открытый космос, и вплотную, без помех,
на правду новую смотрю, и убеждаюсь, что она
           стара, как смерть, страшна, как смертный грех.

И, словно шпильман к своим флажолетам,
или к монбланам своим скалолаз,
или Панург и иже с ним - к баранам нашим и чужим,
я неизменно возвращаюсь каждый раз
           к моим ракетам;
в кривое зеркало, где вещь двоится, мнётся,
           дробится, рвётся -
и лишь затем уничтожается как класс.


М. Щербаков, 1994